Когда-то невообразимо давно
Блейк любил причесывать свои ухоженные волосы, укладывая их в элегантную прическу, принятую в высшем свете. Он использовал немного геля и пластиковой расческой приводил их до настоящего совершенства, волосок к волоску, достойно истинного джентльмена. Собираясь в школу, надевал выглаженный пиджак, идеально поправлял рубашку с накрахмаленным белым воротничком, устраивая его так, что края больно впивались в шею, практически не давая дышать и нормально поворачивать голову, и лишь привитая с пеленок выдержка позволяла терпеть этот ежедневный ад; сверху же устраивал платок или галстук, – зависло от настроения и от предчувствия, которое срабатывало слишком редко, чтобы ему верить, но щекотало нервы так, что приходилось идти на поводу. Галстуком Карл вполне мог его задушить – с этого блохастого станется, за платок же обычно высмеивал, но едкие подколки о собственной аристократичности, впитавшейся в кожу с молоком матери, иной раз били по самолюбию сильнее, чем страшные синяки, остающиеся после драк с Футли. Такие следы не должны оставаться на коже девятилетки, совсем нет, сэр. В такие дни, когда драки доходили до невообразимого, Блейку приходилось надевать под пиджак водолазку и ходить с лицом еще более высокомерным, чем обычно, лишь бы никто не догадался, как на самом деле ему плохо и больно. Как на самом деле хочется разреветься в объятиях старшей сестры, слишком занятой своими девчачьими делами, чтобы выслушивать причитания младшего брата. Как отец, получивший очередное уведомление из школы и недовольный поведением сына, устраивал вечерние воспитательные меры, в простонародье называемые избиением. Следы от ремня не были видны никому в школе, как и шрамы в детской душе, тщательно прикрываемые маской сволочизма, эгоизма и самолюбия, и об этом он, изгой среди детей и чужой среди своих, богатых, никому не мог рассказать. Ему, выросшему в самой высшей прослойке общества, уже использующему легкий одеколон, каждое утро напоминали, кто он и кем обязан вырасти, как должен себя вести. Он не имел права раскрывать того себя, скрытого за семью печатями – игривого мальчишку, ведь это поведение не достойно их круга. За Гриплингами весь мир, им открыты все двери, а деньги, ради которых люди гнули спины на трех работах, для их семьи лишь очередная последовательность цифр, не значащая практически ничего. Гриплинги должны быть выше простолюдинов, лучше, важнее. Блейк не имел права натягивать старый свитер и протертые шорты, лазить по деревьям, гонять по двору мяч или устраивать лабораторию в собачьей будке. Блейк не мог себе позволить, чтобы хоть кто-то даже краем глаза увидел его неидеальность, обычность. Блейк, как и Кортни, не имели совершенно никакого права заводить друзей в своей школе – только лишь поддерживать связи, чтобы в случае чего были ниточки, за которые можно дергать. Младшие в семье Гриплингов гнили живьем в консервированной банке аристократичного общества.
Когда-то невообразимо давно Блейк мечтал – и искусно втаптывал свою мечту в грязь – дружить с этим рыжим Карлом Футли, известным балагуром и идиотом, шумным выдумщиком и юным гением, у которого жизнь – праздник; у которого семья – это тепло и забота; который, может, и не знал, кем вырастет и что от него ждут, но понимал, кто он и умел наслаждаться настоящим, каждую секунду ловил мгновенье и был живее всех живых. Когда-то невообразимо давно Блейк понял, что он в своем аристократичном пиджаке из дорого материала, в жутких, жмущих кожаных туфлях, которые скрипели от того, что их не успели разносить; со своим одеколоном, гелем для волос и пластиковой расческой в переднем кармане; с рубашкой, которая застегнута так, чтобы линия пуговиц шла вровень с ремнем его брюк; с грузом ответственности и ожиданий от родителей, стал, кажется, мертвее, чем любой существующий в мире труп. Он – мешок для мышц и костей, атрофированное создание с распланированной жизнью, уже выбранным университетом и будущей женой.
Когда-то невообразимо давно у Блейка Гриплинга было все, о чем мечтает взрослый человек и не было ничего, что нужно обычному ребенку, которому всего-то девять лет.
Сейчас
В Веллингтоне пять часов утра. У Блейка в стакане скотч, так любимый Карлом, налитый ровно на два пальца. Эта марка дорогая, элитная даже, которую он много лет не мог себе позволить и не мечтал покатать на языке этот вкус, медленно пьянея и рассматривая ленивый восход солнца в одном из лучших отелей Новой Зеландии. У Блейка есть иступлено смятые простыни, растрепанные волосы и старая майка Карла, еще отдающая его одеколоном. У Блейка практически разгромленный от бессилия личный номер и шесть пропущенных звонков от чертовой Зары, от которой ему еще влетит, и ни одного от того, кто должен был позвонить почти сутки назад. У Блейка выученный наизусть сценарий «Шепота», первый выходной за две недели и почти полное непонимание, как нужно теперь себя вести.
«- Вы с Зарой идеальная пара. Стоит ли говорить о свадьбе?
- Не думаю. Мы еще хотим пожить для себя»
Журнал, почти разорванный на клочки, лежит где-то в углу, у самой тумбочки, и Гриплинг мечтает выбросить его, закопать, сжечь – сделать что угодно, лишь бы никогда не видеть осточертевшее Зарино лицо на фотографии, ее жеманную улыбочку и немного раскосые карие глаза. Он хочет, чтобы бесконечные интервью прекратились, но не может, ведь статус востребованного актера обязывает его появляться на обложках, смущенно улыбаться журналистке в интервью и раздавать автографы, вместо того, чтобы уединиться с Карлом в каком-нибудь отеле на окраине города, куда они бы добирались разными путями, брали разные номера на фальшивые имена, а после, занятие лишь друг другом, не могли расстаться до самого утра. Он хотел, правда хотел, избавиться от этого проклятого гламурного журнальчика, но не мог, ведь там, сразу на следующей странице после фотографии Зары, было почти единственное, а от того особенно ценное, их фото с Карлом, сделанное профессиональным фотографом. Это – чудо, настоящее, ведь кастинг-директора, а в этот раз и сценариста обычно не приглашали на такие мероприятия. Это – практически физическое подтверждение их маленькой истории, и лишь чудо, что никто не заметил бешенные искры, летающие между ними в тот вечер.
«- Италия или Франция?
- Италия.
- Луна или солнце?
- Определенно, солнце»
Блейк, сидевший в кресле практически у окна, немного заторможено водил пальцем по стакану и гипнотизировал последнее сообщение от Карла. «Прорвемся, Блейки-бой», писал он. Он говорил, что они справятся со всей ложью, окружившей их. Разберутся с недомолвками, которые их разрывали, смогут перетерпеть чертово расстояние, бившее по нервам сильнее, чем когда-то раздражала бедность и прокуренная кофейня. Иногда Гриплинг жалел, искренне жалел, что Карл зашел тогда к нему на работу, когда он сам, бедный, словно церковная мышь, был вынужден улыбаться клиентам, в надежде получить лишний доллар, чтобы купить вечером бутылочку пива, запивая собственное горе. Иногда Гриплинг жалел, что стал актером, известным, узнаваемым, снова имеющим огромные суммы в кошельке и способный оплатить любую свою прихоть. Иногда, хотя на самом деле, практически всегда, Гриплинг жалел, что он трус и слабак, не сумевший вовремя открыть себя, такого, каким он был – ведь вместе со славой пришла ответственность и обязательства, которые совершенно не хотелось исполнять. Карл Футли, ненавистный в прошлом, и совершенно необходимый сейчас, оказался для него не просто билетом в новое будущее – он оказался для него всем: смыслом и самой жизнью, воздухом, без которого невозможно дышать. Карл Футли, резкий, раздражающий, был слишком понимающим, слишком добрым, для такого, как он. Слишком нужным. Слишком Карлом.
В Веллингтоне пять часов утра. В Торонто время отбрасывается на сутки назад – и там, в этом городе кленового сиропа и шумных американских улочек, только-только наступило семь часов утра прошлого дня.
В Торонто, где солнце уже взошло, чужие рыжие волосы отливают золотом. В Торонто, где ожил яркий, красочный город, шумит метро и разносится запах свежих блинов с сиропом.
В Торонто открываются театры, поют песни уличные артисты, гудит протяжно такси на перекрестке. В Торонто жизнь, но не здесь, где духота, сочетаясь с пением ночных птиц, тяжелым облаком ложится на плечи, напоминая о выключенном кондиционере. Не в Веллингтоне, где накрахмаленные белые простыни смяты в один большой ком.
Блейк отпил алкоголь из стакана, запивая таблетку антидепрессанта, которую он до этого отправил в рот. Месяц не тот срок, когда одиночество уничтожает. Месяц не должен разрушать изнутри, от месяца не должно возникать желание видеть, слышать, ощущать, целовать. От месяца не должно – н е д о л ж н о быть так плохо. Это же всего-то месяц, вынужденное разлучение по работе, они в свое время переживали и не такое.
В свое сейчас Блейк Гриплинг искренне, черт возьми, жалел, что его жизнь, настоящая жизнь, началась с практически наркоманской зависимости от кого-то. В свое сейчас Блейк Гриплинг практически ничего не хотел менять.
Сейчас в Веллингтоне пять часов утра. Новая Зеландия почти просыпается. В Торонто семь утра прошлого дня. Канада уже ожила, шурша кленовыми листьями.
- Хэй, - шепчет Блейк в трубку, не дожидаясь заветного «алло».
[nick]Blake Gripling[/nick][status]it's time to alive [/status][icon]http://sh.uploads.ru/t/FHJ9x.gif[/icon][pafld4]<div class="proflz">Человек, запутавшийся в себе, не умеющий принимать то, что дарит ему природа, бывший аристократ с замашками на великого актера и просто влюбленный в Карла Футли идиот</a></div>[/pafld4][fandom]<div class="proffan"> as told by ginger[/fandom]
Отредактировано Kim Possible (2018-04-16 01:33:05)
