Саймон старался отодвигать мысль о собственном бессмертии в настолько далекие дебри сознания, насколько это вообще было возможно. 
В конце концов, ничего так не убивает жизнелюбие, как осознание того, что любимые и родные лица будут угасать, покроются морщинами, а тебе только и останется, что кинуть последнюю горстку земли, провожая в последний путь.
Времена будут меняться, сначала они закрутят тебя стремительной круговертью, но, по итогам, ты охладеешь также быстро, как и загоришься – новой модой ли, новыми государственными порядками или научной экспериментальной программой.  Эпоха будет сменять эпоху, а внутри поселится стойкое ощущение того, что ты самый что ни на есть чужой на этом чёртовом празднике жизни – останется только самому захлебнуться святой водой, когда ты совсем окаменеешь, когда из человеческого в тебе останется только лицо.
Но всё это было бравадой мальчишки, который никогда в жизни не сталкивался со смертью, серьезными потерями. Который не нёсся по полю битвы рука об руку с Сумеречными охотниками, пытаясь стеснить демонов. Который не видел никогда, как живого человека разрывают пополам, словно тряпичную куклу, и его свежие горячие внутренности сыпятся на землю, а твари, издавая радостное кровожадное стрекотание, принимаются за чудесную трапезу.

Боль и предсмертная агония, пепел войны, отдающий на языке горечью и желчью, бледные фарфоровые лица погибших, белые саваны и снопы искр погребальных пожаров, лижущих небо.

Сумеречный мир не привнес в его жизнь ничего, что он хотел бы в ней оставить.
Он только отнимал, при том – отнимал силой.
Его простая и понятная человеческая жизнь, его более-менее светлое будущее, возможность умереть не по собственной воли и от отчаяния, а теперь ещё и Клэри – его Клэри, мать его, Фрэй.
Для Саймона – это уже слишком много, больше, чем у него в действительности было.
Но всё это легло на алтарь чьей-то чужой войны.

Он помнил эту вспышку безумия, когда Джейс с печатью мученика на лице нёс её к ним. Саймон сразу понял,  в чём было дело, но отказывался верить до последнего, потому что если бы его лучшая подруга была мертва, это значило, что мир должен был кончиться: огненные реки поглотили бы под собой Идрис, а небо по кусочкам падало бы на землю. Но вокруг только была разруха, тяжело пахло кровью и нагретым от клинков серафимов воздухом.

Клэри была м е р т в а.

Саймон выл, как дикий зверь, пытался забрать её из рук Джейса, бессвязно бормотал о том, что он может еще что-то сделать, вцеплялся в собственное запястье, кусая его глубоко, стесывая до самого переплетения вен. С совершенно невменяемыми глазами он спешил к Клэри, будто мог ещё спасти её от вечного сна. Тёмные, почти чёрные, капли коснулись белой-пребелой щеки, но его отпихнули, повалили на землю и держали в восемь рук. Саймон бился, почти рычал и даже не чувствовал, как плачет. В конечном счёте, он затих. Голоса витали около него, но он не слышал, не мог и не хотел слышать,  потому что в одночасье всё превратилось в белый шум, переполняющей его, ломающей кости.
Он хотел дать ей жизнь, как она, когда-то помогла дать её ему. Это выход, это здравый и замечательный выход – они нарисуют и ей руну Каина, они снова будут вместе, лучший бруклиновский гэнг за все, блять, годы существования Бруклина.

Не забирайте, не забирайте её у меня, пожалуйста, она мой лучший друг, я люблю, любил, люблю её, ради всего св… прошу вас, блять, умоляю, прошу, разве вы не хотите, чтобы она ожила, чтобы снова рисовала, чтобы ластилась, сука, да хоть  к Джейсу, какая мне разница, мне все равно, верните, дайте мне вернуть, ей всего лишь восемнадцать, мне тоже восемнадцать, я хочу, чтобы она жила вечно, она столько не успела, это из-за вас, вашей гребанной бойни, вашего гребанного мира, он не умеет принимать, только жрать, не трогайте, отвалите, ненавижу, ненавижу.

В голове набатом билось бесконечное: прости, прости, прости, прости.
И замерло в скорбном прощай. Сумеречные охотники добавляли еще и здравствуй, но эти их полуволчьи обычаи он перенимать не собирался.

Он не смог остаться на похороны. Ему было жутко от одной только мысли о том, что её, когда-то такую звонкую, полную жизни, дышащую и упрямую могут закатать в белую ткань, а потом – просто сжечь. Как пожухлую листву. Не будет могилы, к который он мог бы придти, чтобы развести мокроты и рассказать, что прошёл уже дцатый день без тебя, но я держусь, бодрячком, даже почти не срываюсь.
Она останется в Идрисе.
Пусть этот проклятый город нефилимов подавится.

Всё, что он смог – вернуться в Нью-Йорк, найти одну из смутных забегаловок для того же отребья из нижнего мира, и нализаться в хлам, до бессмысленных соплей.
Кажется, он снова плакал и звал её, будто она могла прийти на его зов, вернуться и закатить глаза, мол, Сай, ну до чего ты тут до себя довёл.
Но она не приходила. И от мысли о том, что больше она уже никогда не придёт, становилось жутко, а всё внутри покрывалось толстой корочкой льда.

На следующее утро он оказался на автовокзале и с билетом в руке, до Эл-Эй. Он долго смотрел на цветастые бумажки, прежде чем порвал их. Наверное, бегство было выходом, но у него не было никаких внутренних ресурсов, чтобы начинать жизнь с нового листа: ни денег, ни желания.

Вернулся домой, напугал мать подтёками крови на рубашке.
Ему было наплевать. Он мало что чувствовал почти буквально – сердце перестало биться уже совершенно по-настоящему.
Эта была та ступень боли, когда кроме неё ты уже мало что чувствуешь – ею просто наливалось всё: воспоминания, совместные селфи, фото с выпускного, футболки, в которых он шёл с ней гулять, забавные шаржи и набросок логотипа для группы, её заколки и резинка на тумбочке, в ванной – даже её зубная щётка. Саймон никогда всерьез не думал о том, насколько серьёзно Клэри вплелась в его жизнь, насколько естественно и легко у неё это выходило. Впрочем, они впервые встретились тринадцать лет назад. Удивляться было совершенно нечему: да, пустила корни настолько глубоко, что двинешь немного, попытаешься потревожить – сразу начинает обильно  кровоточить.

Саймон не хотел иметь никаких общих дел с Институтом. Больше – нет.
Он понимал, что никто из Лайтвудов не виноват в том, что произошло – они сами понесли чудовищную потерю.
Только умом это и можно было понять, но получалось лишь  иррационально винить только всех Сумеречных Охотников, которые недооценивали силы Валентина, которые упустили толком необученную Клэри сражаться. Он понимал: никакая сила не могла сдержать её, если она вознамерилась внести свою лепту, не захотела спокойно сидеть и ждать в безопасности, пока остальные рисковали жизнями.

У него появился глупый ритуал.
Почти каждую бессонную ночь он добирался до центрального парка и до самого рассвета сидел в том самом закутке, который они считали своим: там раскинулся шикарный дуб, совсем недалеко круглосуточно продавали какую-то жирную снедь, а на их столике значилась почти целая история: от даты их первого побега с экскурсии (восемь лет назад, с ума сойти просто) вплоть до неуклюжей карикатуры на Джейса от руки самого Саймона. Как и всегда, он взял себе стаканчик эспрессо и бездумно водил по цифрам и линиям. Мысленно обращался к Клэри, хотя это и было невероятно бессмысленно.
За последнее время он стал жутким затворникам. Даже работать над группой у него больше не осталось никакого желания. Дружеская поддержка тоже делала только хуже. Видеть общих знакомых и знать, что им удается бороться с тоской лучше – нет уж, лучше медленно и самому пережить эту эмоциональную мясорубку. Может, на выходе от него останется что-нибудь хоть немножечко оформленное.

Плюсы жизни после смерти: в сущности, тебе наплевать на холод. Наверное, если плеснуть на руку жидким азотом, ты заметишь очевидный дискомфорт, но вряд ли из-за низких температур.
Так что он мог сидеть до посинения. Просто вглядываться в следы ночной жизни, замечать шевеление в траве, чьи-то крылышки и слышать, например, мерзкое хихиканье. Фейри. Если бы Льюису было бы не настолько наплевать, он бы всенепременно насторожился: присутствие слуг королевы Благого Двора в опасной близости от тебя – крайне скверный знак. С другой стороны, теперь он мог заинтересовать её исключительно как неприкасаемый в квадрате. Но какая ему, в самом деле, разница? Вся нежить может играть во все эти игры и без него. Достаточно. Наигрались. Так что он провожает маленького уродца равнодушным взглядом, пока тот окончательно не скрывается где-то в кустах.

Сентрал-парк никогда не засыпал.
Как и во всём Нью-Йорке, в нём струилась жизнь. Не такая кипучая, как на улицах, но легко можно было наткнуться на ночных бегунов, забулдыг, торчков или просто людей, страдающих бессонницей. Возможно, внутри их головы в том числе разверзся ад, что еще может выгнать городского человека в холод улицы. Не то чтобы это было интересно. На самом деле, было плевать.
Саймон позволял себе разглядывать редких прохожих, втягивать носом пряный запах влаги, зелени и слабый и пробивающийся – бензина, дыма и выпечки. Иногда приходилось напоминать самому себе о том, что дышать было необходимо. Не то чтобы слизистые в самом деле могли ссохнуться, а легкие прилипнуть к грудине, просто должна же у него оставаться хоть какая-то милая привычка из прошлой жизни.
Люди пахли по-своему. В основном, да, обязательно – кровью. Но иногда к этому примешивался запах шерсти, детской присыпки, убойный аромат травки или алкоголя, еды. Наверное, когда он поживет чуточку больше, он сможет различать оттенки и полутона гормонов, которые выбрасываются в кровь: так, наверное, прочие его сородичи чувствуют страх, влюбленность или подавленность. По крайней мере, это выглядело логично.
Льюис как раз тонко прислушивался к движениям запахов в воздухе, когда почувствовал что-то совершенно определенное. Что-то, что было знакомо ему уже очень давно...
Он соскочил с насиженного места, принялся хаотично оглядываться в какой-то слепой и бестолковой надежде. Словно гончая, учуявшая дичь, с той же почти воинственной решительностью он озирался в поисках источника, напомнившем ему о том, что так старательно он пытался похоронить внутри себя.
Он видит. И замирает.
Клэри. Живая. В чёрном, в лучших традициях Охотников. На её щеках играет румянец,  она смотрит на него почти подозрительно, будто не узнает даже, но, чёрт, это беспокоит его меньше всего.
Саймон бежит, несётся, сгребает в объятия, чтобы убедиться, что она материальная, из плоти и крови, не галлюцинация и не дурная шутка его измученного мозга. Прижимает к себе судорожно и жадно, будто она может раствориться в воздухе в любой момент. Отстраняется от неё также резко и порывисто, ведёт большим пальцем по щеке, убеждаясь, что под ладонями его живая плоть, не вампир, не призрак. Клэри. Его Клэри.
– Ты жива, – выдыхает Саймон почти в религиозном восторге. К горлу стремительно подкатывает комок: облегчение и радость напополам с неверием. Ему даже кажется, что в ушах шумит его собственная кровь, но, скорее всего, это оттаивают его собственные тысячелетние ледники. – Г...ди, ты жива, Клэри, в самом деле жива. Я уже... я думал...
Льюис проглатывает божество, которое всё никак не может сорваться с его губ, выдаёт всё тот же сумбур, который правит бал в его голове. Слова, кого вообще волнуют слова, когда мир медленно обретает краски, а Клэри глядит на него, пусть и настороженно, почти враждебно, но в самом деле, взаправду. Он не может остановиться – гладит её плечи, касается волос, спускает к ладоням и сжимает тонкие пальчики. Он не может прекратить смотреть и успокоиться, его просто охватывает нервная дрожь: как так может быть? Разве могут мертвые вставать из могил, собирать себя из пепла?
– Мы же ошиблись, там, в Идрисе? Это были такие же чары, как и на Джослин, верно? Я думал, что умру во второй раз, веришь? Я не могу представить, как вообще жил бы без тебя, потому я приходил сюда, на наше место... Ты, наверное, мне звонила? Извини, я разбил телефон, когда Изи пыталась набрать мне. Она не была виновата,  я понимаю, она просто беспокоилась, но я просто не мог, понимаешь, просто... – слова срываются с языка бесконечным несвязным потоком, а голос  чуть подрагивает, но пока ещё не срывается. Он неохотно опускает чужую ладошку. Перебивает сам себя и, обеспокоенно заглядывая  в лицо ожившей подруги. – Почему ты молчишь? Всё хорошо? Клэри?
И всё хорошо. Когда он может обнять её, когда смерть обошла её стороной – всё точно хорошо. Лучше и быть не может.

Отредактировано Simon Lewis (2018-04-03 14:28:56)